По болоту прошла рябь — озноб по коже.
Трясина вскипела и поползла к Гермию — бог стягивал поверхность болота на себя. Нет, не трясина — сотни, тысячи змей спешили к повелителю. Ужи и гадюки, полозы, медянки и эйренисы — плавно обтекая Лукавого, они стремились ко входу в Аид. Лерну покрыл шевелящийся ковер. Перед ступенями начала вздыматься живая стена. Уподобясь стеблям тростника в многослойной циновке, змеи сплетались меж собой; нижние подпирали верхних, не давая им обрушиться. Темный перламутр чешуи ярче радуги переливался в лучах изумленного восхода.
Гермий снова взмахнул керикионом.
Змеиные тела охватила дрожь. Моргнули глаза, скрытые в чешуйках — черные, карие, зеленые, серые с желтыми искрами. Возникли новые кольца. Мелькнули жала, раздвоенные на конце. Сонм тварей превратился в картину. Коридоры, извивающиеся во тьме, могли посрамить гадюку. Они меняли направление, лгали каждым поворотом, но кудрявый юноша смеялся над их жалкими потугами. Дионис возвращался в мир живых, и царство мертвых было бессильно остановить его.
Там, где он шел, вспыхивал свет. Там, где он шел, стены зарастали плющом. Пятипалые листья дрожали, словно ладони Реи, Матери Богов, творившей новую реальность — правду крови и хмеля — вокруг своего убийцы, ставшего любимцем[115]. И свирель звучала там, где шел он — мальчик, юноша, мужчина. Косматый, Освободитель, Дваждырожденный, Благосоветчик, Плясун, Бурный, Владыка[116] — единый во множестве ипостасей, равный по силе любому из Олимпийцев.
А за ним брела тень.
Женщина.
Было странно видеть ее — одинокую, хрупкую. Эвоэ, Вакх! — Дионису обычно сопутствовала целая свита менад. Буйные, неистовые, купающиеся в бесчинствах, как в воде — весь облик вакханок служил вызовом этой тихоне, что плелась нога за ногу по коридорам Аида. Пожалуй, женщина была хороша собой — при жизни, особенно в молодости — но увяла до срока. Лишена памяти и воли, она двигалась с бессмысленной покорностью овцы.
— Оглянись! — бормотал Гермий.
Женщина не слышала. Да и обращался бог не к ней, а к Дионису.
— Оглянись! Она отстала! Она потеряла дорогу…
Дионис смеялся.
— Ну оглянись же! Ее нет, ты зря радуешься…
Хохот был ему ответом.
— Нет, — сдался Гермий. — Не оглянется. Проклятье!
— В чем дело? — спросил Персей.
— Он выведет ее наружу. Я думал, ему хватит собственного воскресения. Он выведет ее, и это чистая победа над Аидом! Без разрешения, самовольно забрать тень в мир живых…
— В мир живых? — змеиное кубло вздрогнуло. Дионис повернул к Лукавому сияющее лицо. — Этого мало, хитроумный брат мой! Она поселится на Олимпе! Отец подарит ей дворец! И пусть только кто-нибудь из вас, моих милых родичей, рискнет возразить…
Лицо юноши-Вакха превратилось в грозный лик Косматого:
— Отец даст согласие! Иначе я сведу с ума всю Семью…
И Дионис продолжил путь.
— Кто это? — Персей указал на тень.
— Семела, — после долгого молчания сказал Гермий. — Его мать.
Змеи осыпались вниз, к ногам Лукавого. Часть расползлась прочь, часть поглотила трясина. Давно сгнили маки, рожденные асфоделями. В лучах рассвета красная медь ступеней горела костром. «Моя мать, — вспомнил Персей слова Косматого. — Дура! Твоя мать тоже дура? Мне кажется, отцу нравятся такие…» Он закрыл глаза. Не помогло. Под веками жгло. И все чудилось: хрупкая фигурка бредет за сыном, вернувшимся спустя многие годы. Сыном, что уводит мать из-под земли на Олимп.
— Ну и ладно, — буркнул Гермий. — Ну и выведет. Память к ней, конечно, вернется, но не вся. Опять же, имя придется менять. Дырявая башка, чужое имя — да пусть живет, не жалко!..
— Замолчи, — попросил Персей.
Взявшись за рукоять меча, он шагнул к лестнице.
— Остынь, — ухмыльнулся Гермий. — Он тут не появится. Он идет в гиперейский храм Артемиды. Там тоже есть выход. Я что, дядиных коридоров не знаю?
— Перенесешь меня туда?
— Поздно. Да и не станет он с тобой встречаться.
— Почему?
— Сейчас ему некогда. Его ждет Олимп и драка за место. А потом… В случае победы клятва отца распространится и на него. Нет, Убийца, ты его больше не увидишь.
— А в случае поражения?
Лукавый не ответил. Он изо всех сил надеялся, что в словах Персея кроется отзвук пророчества. Что гордец-Аполлон или бешеный Арей заступят дорогу чужаку — и сумеют, выдюжат… Клятва, вспомнил он. Мало выдюжить. Победителю Диониса придется вытерпеть и год мертвого сна, и девятилетие изгнания. Хорошенькая награда за доблесть!
— Идем, — вздохнул Гермий. — Я провожу тебя до побережья.
— Что?
— Да, господин мой! — жрец кивал мелко-мелко, с завидным усердием. И статью, и повадкой служитель Гестии был роднёй воробью, клюющему зерно. — Я говорю чистую правду!
— Уступила свое место?
— Именно так, мой господин!
— На Олимпе? Сошла на землю по доброй воле?
— О да!
— Чтобы Дионис мог стать полноправным Олимпийцем?
— Мой господин все понял наилучшим образом!
Пелопс Проклятый, сын Тантала, владыка Элиды, Олимпии, Аркадии и многих иных обильных зерном и шерстью областей, в задумчивости смотрел на жреца. Лицо Пелопса, и так багрово-синее, сделалось цвета грозовых сумерек над морем. Охрана без страха воспринимала метаморфозы хозяина. Охрана привыкла. Если тебя зовут Пелопс, вряд ли кто-то удивится, стань твои щеки лепестками фиалок[117].
— Это сказала тебе сама богиня?
— Великая Гестия позапрошлой ночью явилась мне, недостойному, во сне. Закрой рот, болван, возгласила она, и слушай. Отныне я покидаю Олимпийскую Дюжину, уступая место в собрании богов моему племяннику Дионису. Дабы избежать распрей в высоком семействе, я нисхожу на землю. Объяви мою волю всем, кто посетит храм: любой город, хранящий огонь в домашних очагах, должен явить мне свое гостеприимство…
— Хватит.
Пелопс взялся за бороду. Его бороде завидовали — кудрявой, завитой колечками. Матерый политик, зная толк и в договорах, и в предательствах, Пелопс не сомневался в словах жреца. Другое дело, что между слов, как поют аэды, пасутся самые жирные овцы. Дабы избежать распрей? Ха! Старшая дочь Крона и Реи спасла Олимп от битвы, способной пошатнуть гору. Вряд ли Аполлон с Артемидой или Арей-шлемоносец уступили бы брату-самозванцу свое место за столом…
— Я возведу мудрой Гестии храм, — сказал сын Тантала. — В Писе.
«А может, в Тиринфе, — подумал он. — Или в Аргосе. Весной или летом. Все будет зависеть от того, что я увижу в Тиринфе. Если слухи правдивы…»
